Книга По следам кисти - Елена Черникова

Аля и Зоя, а трибуной и зрительным залом их тирад и вердиктов была выбрана я, черниковское отродье, как изящно выражалась Аля. В ходе казни тема любовной измены как смертельной формы предательства повисла, как наследство, надо мной, потому что тетки единогласно постановили: гибель моей матери на совести моего отца, и если я люблю отца, то я предатель. Они так решили. Все. Стоило мне молвить доброе слово об отце, на меня набрасывались с обвинениями в предательстве. А стоило пойти к нему в гости — отрезали от общения совсем. Шаг влево-вправо — любой — был моей изменой памяти матери. Слова измена и предательство были самыми частотными в оценке моего детского поведения. При этом, оказывается, мой прокурор Аля любила сомнительные стихи Федорова, а в коридоре лезла целовать в губы моего отца, когда он приходил ко мне. Я это тоже видела. Того самого моего отца, которого нельзя любить мне. По итогам чудовищной путаницы с теткой, губами, стихами, изменами — Василий Федоров застрял у меня в голове как изворотливый рыбак с лирическим гарпуном в левой и Государственной премией СССР в правой. Рыбак-перфекционист, он на хлопотной командировке, по которой регулярно, в рифму и с прищуром отписывается перед нравоохранительной аудиторией: да, ребята, ну снял штаны, хотел разобраться в красоте, провел сравнительный анализ — но надел же. Кстати, на госпремию 1979 он умудрился обидеться: не та формулировка. Ждал, что напишут за вклад, а ему написали за стихи последних лет. Вот бедолага!

…Да ты вообще скажи спасибо. Вклад? Вокруг тебя, лауреат, живые люди — женщины! а ты прилюдно трясешь поэтическими яйцами. С хитрецой и ложно-народной умудренностью. Стишком «Не изменяй!..» Аля вызвала во мне твердое детское желание увидеть, как Василий Федоров уйдет в мир иной и сколько вдов и муз у гроба встанет, и что скажут на панихиде. Стишок «Не изменяй!..» учил меня ненавидеть стихи вообще, которые по словам Федорова, «один из способов передачи духовной энергии от одного человека к другому». Ага.

Справедливость иногда торжествует в самых неожиданных формах. В 1984 году с Федоровым случилось неизбежное. К услугам любого покойного советского литератора, официально состоявшего в Союзе писателей, в ту пору был великий человек с говорящей фамилией Качур, Лев Давидович, литфондовский похоронщик. Он безупречно знал советскую литературу со своей точки зрения. Специфика ювелирной работы Л. Д. Качура подразумевала изощренное знание нюансов, недоступное простым смертным читателям: количество венков и черного крепа на лестницах Центрального Дома литераторов, транспорт, венки, а главное — место проведения панихиды и название кладбища. Скорбная локация и антураж прощания абсолютно зависели от ключевого слова. Писатель мог (о, если бы мог!) наконец узнать, до чего именно он дописался, только в тот день, когда в литературных газетах публиковали короткое информационное произведение, окантованное черным, а Лев Качур отдавал распоряжения. Известный, значительный, выдающийся или великий — именование было готово к последнему дню, квадраты расчерчены, обжалованию не подлежало. Эпитет наливался соками, как арбуз, понятно, всю творческую жизнь. Бывали покойники-шутники: драматург Арбузов, например, завещал выставить свой гроб в Дубовом зале ресторана ЦДЛ. Лев Качур выполнил волю драматурга, самозабвенно любившего знаменитый ресторан: столики на время мероприятия убрали, а потом вернули на место.

Непредусмотрительных покойных выставляли по натруженной силе некроложного эпитета — в разных по ранжиру помещениях ЦДЛ. Был занятный внутренний закон. Для водружения гроба на сцену Большого зала (высшая мера восторга современников, одобренная секретариатом правления) следовало умереть, например, Валентином Петровичем Катаевым (1897—1986). Для Малого зала — в тот же год — например, Владимиром Шленским (1945—1986). Классный был парень и поэт замечательный, в Афганистан ездил с командировкой, чтобы своими глазами, но умер молодым и даже профильной газетой «Московский литератор» поруководил совсем недолго, а сейчас ищите его в рубрике «Забытые имена».

А вот упокоиться для выставления в холле — торжественное ни то ни се — оказалось, надо было прожить Василием Федоровым, кавалером, между прочим, двух орденов Трудового Красного Знамени и одного ордена Октябрьской Революции. Холл второго этажа перед Большим залом — в ритуальном контексте — локация странноватая. Через холл ходили на вечера и собрания. Для панихиды холл — это некая почетная полумера, полуслава, будто 50%: понесли на пьедестал, но по дороге передумали. Не дотянул поэт Федоров до Большого зала, а для Малого слишком известен, лауреат-таки, и безутешная судьба растерянно притормозила между залами. Я смотрела на лирико-похоронный цирк, слушала и бубнила про себя «Не изменяй…»

«Измена, Охозия!»47

С предательством семантически сцеплено такое радикальное разрушение, какому другой оценки нет, кроме гибельной, крайней, на сероводородном ребре миров. Катастрофа чернее черного. Лексическое спаривание предательства с аскетичными ребятами понятие, дискурс и даже просто слово звучит преступно и придает предательству дискуссионность. Бесстрастность упоминания вводит предательство в научный круг рассмотрений, где рефлексируют мыслители. Однако легитимизации — любой, даже контекстуальной, инструментально-лабораторной — бешено сопротивляется сердце. Человек-предатель — звучит окончательнее, чем убийца. Предатель предельно уродлив: коннотация вся заляпана косыми языками адского пламени. Так и хочется переименовать в целесообразность и даже окказиональность.

Библия говорит о предателях ясно:

Ибо руки ваши осквернены кровью и персты ваши — беззаконием; уста ваши говорят ложь, язык ваш произносит неправду.

Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство;

высиживают змеиные яйца и ткут паутину; кто поест яиц их, — умрет, а если раздавит, — выползет ехидна48.

<…>

И сказал Ииуй Бидекару, сановнику своему: возьми, брось его на участок поля Навуфея Изреелитянина, ибо вспомни, как мы с тобою ехали вдвоем сзади Ахава, отца его, и как Господь изрек на него такое пророчество:

истинно, кровь Навуфея и кровь сыновей его видел Я вчера, говорит Господь, и отмщу тебе на сем поле. Итак возьми, брось его на поле, по слову Господню.

Охозия, царь Иудейский, увидев сие, побежал по дороге к дому, что в саду. И погнался за ним Ииуй, и сказал: и его бейте на колеснице. Это было на возвышенности Гур, что при Ивлеаме. И побежал он в Мегиддон, и умер там49.

В девяностые стиль российской печати повел плечами, освежился, и с четырех углов полыхнула дискуссия об Иуде. Интеллектуалы, раззадоренные свободой слова, задумались не по-детски: предал Иуда или выступил PR-менеджером Христа? Может, Иуда был задуман свыше как триггер основного события? Психологический профиль Иуды жгуче заинтересовал раскованную перестройкой общественность несмотря на ясный текст Евангелия:

1 Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его.

2 Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими.

3 Итак, Иуда, взяв отряд воинов и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием.

4 Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете?

5 Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его50.

«Иуда, предатель Его…» — все ясно: хоть в кадровую анкету, в рубрику «опыт работы».

В православных кругах прочитали горячечные тексты, послушали доводы, а в итоге разъяснили позицию окончательно: искать в поведении Иуды тонких психологических оттенков и тем более высшего замысла не надо. И выставлять его двигателем сюжета — не надо. Всех его мотивов — одна корысть. Сребролюбие. На констатации греха — дискуссию закрыть.

Дискуссия не закрылась, поскольку церковный документ не имеет силы для интеллектуалов, но главное — не исчерпала себя искусительная сладость толкования. Новый взгляд, с новых позиций. В те годы вообще внедрялся восторг перед новинками, которых ты достойна. Сейчас, по прошествии тридцати лет, разговоры об истинной роли Иуды не в моде, но, подозреваю, не по исчерпанности темы, а, скорее всего, поговорить уже не с кем, кроме фикрайтеров, по сей день выжимающих из истории Иуды сюжеты для фанфиков, коих уйма.